Мы никогда не дадим народу ничего лучше Православия.
Библия всемирна, она содержит всю жизнь человеческую.
Вот единственная книга в мире - в ней есть всё.
Религия создала литературу и искусство,
всё, что было великого с самой древности.
А.С. Пушкин
Величайший духовный и политический переворот
нашей планеты есть христианство.
А.С. Пушкин
Пушкин и религия… Для многих такое сочетание покажется довольно странным или по меньшей мере — неожиданным. Все мы на школьной скамье заучили «Пророка» и «Молитву» (Отцы пустынники и жены непорочны…); многим известны также пушкинские стансы в ответ митрополиту Филарету (В часы забав иль праздной скуки…). Но эти высокие образцы религиозной поэзии в учебных руководствах по литературе, а отсюда — и в сознании большинства прошедших среднюю школу стоят как-то совсем особняком от прочих произведений Пушкина. — С другой стороны, от тех лиц, у которых знакомство с Пушкиным выходит за пределы школьных программ, можно услышать и прямо отрицательное суждение о религиозном элементе в пушкинской поэзии. Возможно ли, скажут нам, и поднимать вопрос о религиозных идеалах Пушкина, когда перечисленные выше стихотворения у него тонут в массе других, очень далеких не только от христианской религии, но и от воззрений лучших язычников?.. Если к этим недоумениям присоединить еще историческую справку о том, что Пушкинская поэзия в литературной критике встречала иногда решительное обвинение в безбожии, то получится результат, по-видимому, совсем неблагоприятный для нашей темы: не рискованно ли при таких условиях говорить о религиозных идеалах Пушкина?
Никто из русских художников слова не достигал такой высоты общечеловеческих идеалов в поэтических созданиях, и никто, с другой стороны, не внес в свои произведения своих личных мотивов как Пушкин. Его поэзия «объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все впечатления его жизни» Поэтому история творчества Пушкина в целом и в отдельных его сторонах понятна только в связи с обстоятельствами его жизни. «Жизнь Пушкина, — говорит один старый историк русской литературы — можно разделить на три эпохи, отличные одна от другой характером его поэтической деятельности и важностью созданий»
А. С. Пушкин появился на свет 26 мая 1799 г. и провел годы детства в дворянской семье, где наиболее видными представителями были отец и дядя поэта — Василий и Сергей Львовичи. Братья имели между собой много общего. Они родились около времени первой турецкой войны, по тогдашнему обычаю чуть не с колыбели были зачислены в гвардию и воспитывались дома под руководством французов-гувернеров. К 15–18 годам их французское образование было закончено. Они выступили в Московских салонах блестящими кавалерами. С тех пор все их занятие состояло в том, что они толклись в гостиных и очаровывали всех находчивостью, любезностью, французскими остротами и стихами. При Павле I салонным кавалерам пришлось отправиться в полк. Но суровая служба была им слишком не по душе. Они спешили выйти в отставку и восстановить привычный образ жизни. Вернувшись в Москву с женой, Сергей Львович радушно открыл свой дом для всяких русских и заезжих знаменитостей. Все время, остававшееся от увеселений, он посвящал французской книжке и страшно раздражался, когда его тревожили какими-нибудь жалобами на детей или хозяйственными делами. Знакомство с легкой французской литературой и беспечная жизнь сделали Сергея Львовича совершенно равнодушным к серьезным вопросам жизни, в том числе, разумеется, и к вопросам религии. Правда, он любил повторять слова: que la volonte du ciel soit faite (да будет воля Божья). Но эта поговорка, как справедливо замечает один автор, «вовсе не была отражением искренней веры и готовности подчиняться воле Провидения, а только фразой.
Другой брат отличался таким же и даже большим равнодушием к религии.
Любовь к развлечениям и полное нерасположение к серьезным житейским заботам разделяла с Сергеем Львовичем его супруга Надежда Осиповна. Отличаясь вспыльчивостью и капризным сластолюбием, она не могла сообщить семейной жизни необходимую ровность и спокойствие и внести порядок в домашнее хозяйство. Оттого дом Пушкиных «всегда был наизнанку»: роскошь странно уживалась в нем с беспорядком и вечным недостатком во всем. Та же беспорядочность и в отношении матери к детям. Она то была с ними чрезмерно сурова, то совершенно предоставляла их самим себе. Ее ласки и любовь распределялись между детьми неравномерно: старшему сыну Александру она явно предпочитала второго (Льва), хотя первый, по свидетельству знавших лиц, «чрезвычайно был привязан к своей матери». Будущий поэт, таким образом, при равнодушии отца «не встречал и в матери той нежной привязанности, которая так услаждает человека и остается для него на всю жизнь самым дорогим воспоминанием». Мы не видим со стороны Надежды Осиповны никаких забот о развитии в детях таких навыков, которые шли бы далее обыкновенных светских привычек, — о пробуждении в них сознания долга, обязанности и чувства религиозного.
По обычаю всех барских семейств дети Пушкиных сданы были на руки гувернанток и гувернеров. Как хороши были эти наемные воспитательницы и насколько умело они брались за свой труд — можно судить по отзыву самого их питомца. «Первые неприятности — гувернантки», — читаем в лицейских записках Пушкина. Что же касается воспитателей, то иронические отзывы в его произведениях о гувернерах-французах, без сомнения, в значительной степени внушены личными впечатлениями детства.
Помимо значительного умственного невежества эти невольные педагоги часто «не были врагами бутылки» и отличались иногда крайним беспутством. Более же образованные из них, какими были, например, у Пушкиных Монфор и Русло, привозили из Франции вместе с почитанием Вольтера богатый запас насмешек над всем святым, и это было верхом их скромности, когда они «при слове «религия» только с улыбкой потупляли глаза, не позволяя себе ничего против нее говорить…»
Таковы были ближайшие к ребенку-Пушкину лица, которые добровольно или вынужденно являлись его воспитателями. Легко понять, что такие руководители не вносили в дело воспитания не только никакого «определенного правила или обдуманной системы, но и просто здравого смысла».
Маленький Александр на 9-ом году обнаружил необыкновенную страсть к чтению. Не довольствуясь Плутархом и Гомером (во французских переводах), он тайком принялся за отцовскую библиотеку и просиживал над книжками целые ночи. Благодаря выдающейся памяти к 11 годам Александр, по отзыву брата, знал французскую литературу чуть не наизусть.
Но мы были бы несправедливы, если бы не отметили в воспитании Пушкина и некоторой доли положительного воздействия в религиозном отношении. Так, вместе с другими учителями, у Пушкиных был приглашен в качестве законоучителя священник Мариинского института Александр Иванович Беликов. Судя по тому, что о. Беликов не был чужд духовной литературе, он был, вероятно, незаурядным преподавателем, и уроки Закона Божия не проходили совсем бесследно для сердца воспитанника. Но, разумеется, законоучителю, даже при очень ревностном отношении к своему делу, невозможно было бороться с тем отрицательным влиянием устного и печатного слова, какому так рано подвергся мальчик.
Другим источником если не религиозных понятий, то, по крайней мере, смутных религиозных чувств была для Пушкина столь известная няня его Арина Родионовна. Она принадлежала к числу тех старых крепостных слуг, которые воспитывались в сознании, что на свете только и есть барская да Божья воля, причем границы этих понятий часто у них смешивались: утрачивая свою личную жизнь за исполнением «слова барской воли», эти люди искренне проникались мыслию, что «Так видно, Бог велел»…»
Эту же бесконечную преданность, доходившую до готовности жертвовать своей жизнью, слуги переносили и на «барское дитё», когда последнее доверялось их попечению. В таких любящих руках пробыл Пушкин самые первые годы жизни. Вместе с начальными словами родного языка ребенок услышал от няни первые молитвы: Она «Помилуй мя» учить читала…
Стоило ребенку немного прихворнуть, — няня с беспокойством говорила:
«Господь, помилуй и спаси!..
Дай окроплю святой водою…
И… с мольбой Крестила дряхлою рукою»…
Впоследствии, когда ее питомца принялись учить «своенравные мамзели» и «проклятые мусьё», няня вела по ночам свои уроки. Трогательную картину этих ночей дает нам поэт в одном из лицейских стихотворений:
«Ах, умолчу ль о мамушке моей
О прелести таинственных ночей
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шёпотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы.
От ужаса не шелохнусь, бывало;
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины
Драгой антик, прабабушкин чепец,
И длинный рот, где зуба два стучало –
Все в душу страх невольный поселяло;
Я трепетал, и тихо наконец
Томленье сна на очи упадало»…
Таким образом, беседы няни вращались в области народной мифологии; предметом их служили те «небылицы, былины православной старины», которые в младенческом сознании простого народа так тесно срастаются с религией. И этот трепет, наполнявший сердце ребенка, был не чужд характера «священного ужаса». Он вызывал те «виденья первоначальных чистых дней», которые в самые тяжелые минуты последующей жизни «возрождали» измученную душу поэта. Так сильно было влияние простой крестьянки, несмотря на все «бессмысленные черты», наложенные варварами-воспитателями и строем домашней жизни на душу Пушкина, которая была предназначена для высоких «созданий гения»…
Однако в этом раннем соприкосновении Пушкина с народными верованиями была и одна темная сторона. Без сомнения, в этих же ночных беседах няни должно искать и начало у Пушкина тех суеверий, следы которых нам придется отмечать в дальнейшем.
Таковы были «детства ранние следы», которыми во многих отношениях определилась последующая судьба поэта.
Энергичное сопротивление, которое оказывал маленький Пушкин своим неумелым воспитателям, заставило его родителей подумать о замене домашнего обучения школьным. Первоначально они предполагали сдать сына в руки иезуитов, которые в то время имели в Петербурге коллегию и пансион для аристократических детей. Но едва Пушкины начали хлопоты по этому вопросу, — было объявлено открытие Царскосельского лицея, и будущий поэт оказался в числе первых тридцати воспитанников этого привилегированного заведения. Он покидал отцовский дом без сожаления, да и родители, по-видимому, только радовались разлуке с сыном, предполагая, что воспитание в закрытом заведении, в новой обстановке, смирит непокорную натуру мальчика. «Однако этим ожиданиям не суждено было исполниться: обстоятельства сложились так, что лицейская жизнь во многих сторонах была для Пушкина прямым продолжением домашней жизни.
Для лицея была составлена (Сперанским) необыкновенно разносторонняя учебная программа, в которую, кроме правоведения и наук политических, вошли не только высшая математика с астрономией, но и церковная история, даже «высшее богословие», нравственная философия, философская грамматика и проч. Но к этому широкому курсу воспитанники приступили с очень плохой подготовкой, а из наставников одни отличались неспособностью, а другие при несомненной даровитости, относились к делу с крайним равнодушием.
Поэтому из классного преподавания ученики выносили очень мало. Так как, однако, лицей был заведением закрытым, то воспитанники по необходимости искали развлечения в богатой лицейской библиотеке, которая беспрепятственно была открыта для всех. Чтение восполняло пробелы классного преподавания, вело за собой оживленные беседы и вызывало попытки собственного авторства. Эти порядки как нельзя более пришлись по душе Пушкину. Он с таким усердием отдавался чтению, что «в забвеньи перед классом порой терял и взор, и слух» («Евгений Онегин»). И в лицейской библиотеке он встретил те же самые книги, какие были в библиотеке отца, т.е. французских писателей XVII и XVIII вв., из которых по собственному признанию «всех более перечитан» Вольтер («Городок»).
Общее руководство в деле воспитания лицеистов принадлежало директору, а ближайший надзор за ними был возложен на гувернеров. Но первый директор лицея (Малиновский) был человек чересчур слабый, а после его смерти (1814 г.) наступило, как выражается Пушкин в записках «безначалие» до самого 1816 г. Все это, конечно, очень дурно отразилось на нравственной жизни лицея. Гувернеры не умели сдерживать своевольство воспитанников, которые от невинных детских проказ последовательно переходили к кутежам и волокитству. Высшие задачи воспитания были совсем забыты.
Религиозная жизнь учеников, сверх уроков по Закону Божию, ограничивалась одною формальною стороною (посещение церкви в праздники, ежегодным говением), а во всем прочем оставалась без всякого руководства. А между тем эта область духовной жизни лицеистов требовала особенно серьезного внимания. Вступая в юношеский возраст, они невольно задавались вопросами жизни. Обильное, хотя и беспорядочное, чтение и товарищеские беседы будили в них важные религиозные и философские вопросы, и особенно рано с ними должен был встретиться Пушкин, так как он по своему общему развитию шел впереди большинства товарищей.
В этой непосильной работе лицеисты и были предоставлены самим себе. Правда, со стороны одного из инспекторов лицея, М. С. Пилецкого, была сделана попытка поднять религиозную жизнь учеников. Но это стремление, быть может и вполне искреннее, выразилось в очень неудачной форме и было встречено лицеистами до того враждебно, что по их настоянию инспектор должен был совсем покинуть лицей. Заметно, что Пушкин принимал во всей этой истории деятельное участие: он отмечает в записках: «Мы прогоняем Пилецкого».
Таким образом, в учебном и воспитательном отношении лицейские годы для Пушкина являлись лишь продолжением домашних порядков. Но если мы сравним описанное выше впечатление Пушкина от жизни в родительском доме с его воспоминаниями о лицее, рассеянными в разных произведениях, то увидим громадную разницу: о лицейских годах Пушкин говорит всегда в самых трогательных выражениях. Это различие объясняется тем, что лицей внес в духовную жизнь поэта одно новое и очень сильное начало. Мы разумеем — товарищество. Не избалованный нежностью со стороны родителей, Пушкин на первых порах и в лицее не встретил расположения, так как давал полную волю своему вспыльчивому нраву и злому языку. Только немногие из товарищей могли разглядеть за этими отталкивающими свойствами его нежное, любящее сердце. Зато на этих немногих Пушкин перенес всю силу своей привязанности, которую он умел сохранять до конца жизни.
При всех недостатках лицейской жизни, Пушкин, все-таки, с полным основанием мог считать Царское Село «отечеством», потому что там в его душе впервые зародилось чувство «святого братства».
Французские учители в поэзии, среди которых особенно выдавался «Фернейский злой крикун» (Вольтер), по тогдашнему взгляду Пушкина, «поэт в поэтах первый», конечно, вели своего ученика очень далеко от религии. Они не только заслонили для Пушкина красоту религиозных созданий Мильтона и Клопштока, с которыми он знакомился в лицее, но и увлекли его юное перо в сторону насмешек над предметами религии. Однако этот яд вольных речей не проникал в самую глубину души поэта, заражая только ее наружную оболочку. Мы видели, что даже лицо, нерасположенное к поэту, признает несоответствие между его словом и мыслию в религиозной области.
И у самого поэта есть косвенное указание на такую особенность его внутренней жизни в одном из лицейских стихотворений, именно в оде «Безверие». Это произведение очень важно для характеристики религиозного элемента в жизни и творчестве Пушкина за лицейские годы. Ода, правда, была написана по назначению (для выпускного экзамена). Но Пушкин никогда не мог творить по заказу так, чтобы написанное им было совершенно чуждо его мысли и чувству. Поэтому и «Безверие, несомненно служит отражением того интереса к вопросам религии, который скрывался в душе молодого лицеиста за внешней безрелигиозностью. Любопытен при этом высказанный в оде взгляд на основы веры и неверия. «Отпадший веры сын» нигде не зрит Бога тайного: ни в пышных красотах природы, ни там, где «завесу вечности колеблет смертный час», ни при посещении храма Всевышнего. Такая духовная слепота в нем объясняется тем, что «Ум ищет Божества, а сердце не находит».
Это противоположенье дает чувствовать всю неопытность поэта в анализе сокровенной жизни души. Мы увидим впоследствии, что путем тяжелых испытаний Пушкин придет к совершенно иному и более глубокому решению вопроса о вере. Наконец, нельзя оставить без внимания один намек на внутреннюю жизнь самого поэта, сделанный в начальных строках оды. Приглашая читателей отнестись к неверующему с сожалением, Пушкин предлагает взглянуть на него «не там, где каждый день тщеславие на всех наводит ложну тень, но в тишине семьи, в беседе с дружеством» и т.п. В этом разграничении внешней показной жизни от искренних обнаружений души в присутствии немногих близких лиц или наедине с самим собою, по нашему мнению, Пушкин дает ключ к пониманию его собственной души. Очевидно, что он сам признавал свое религиозное вольнодумство только делом «тщеславия», рано развившагося благодаря дурному воспитанию. Но в этом признании у Пушкина, разумеется, заключалось и то самоосуждение, которое должно в значительной степени примирить нас с его грехами юности.
В общем, религиозное развитие Пушкина в годы детства и лицейского воспитания характеризуется следующими чертами. Дома Пушкин испытывал в религиозном отношении более отрицательное, чем положительное воздействие. В лицее доля положительного влияния почти прекратилась, а отрицательные наслоения еще более усилились. Пушкин был всецело предоставлен самому себе в ту пору, когда в его душе зарождались первые движения религиозной мысли. По странной особенности своего духовного существа Пушкин глубоко таил от постороннего взгляда свои лучшие чувства и открывал душу только перед особенно близкими людьми; ко всем же остальным были обращены те несимпатичные стороны его души, которые испорчены были воспитанием и вызывали очень резкие отзывы о нем. Но даже по этим отзывам, равно как и по сознанию самого поэта, эти внешние черты являлись только наносными образованиями; за ними скрывались лучшие мысли и чувства, и, в частности, то «божественное чувство», которое сам поэт называл впоследствии «верой душевной». Несмотря на ранние увлечения, эта вера жила в его сердце, хотя в форме смутной, как «души неясной идеал».
Шестилетняя жизнь в стенах закрытого учебного заведения сделало для Пушкина необходимой потребностью товарищеское общество, «лицейский шум, лицейские забавы». Поэтому, когда он отправился по выходе из лицея, в с. Михайловское, то недолго мог наслаждаться прелестями деревенской жизни. «Я любил и доныне люблю, — говорит Пушкин в записках 1824 г., — шум и толпу». С этой любовью к шумной жизни Пушкин бросился в петербургский свет и тотчас же примкнул к кружку «молодых повес» высшего общества, где его встретили восторгами как известного поэта.
Но среди самых отчаянных излишеств Пушкин находил место для серьезных умственных интересов. Он по-прежнему много читал и работал (над поэмой «Руслан и Людмила»).
А затем была ссылка на юг. Отправляя Пушкина на юг, правительство руководилось только желанием поселить его подальше от Петербурга, но оно вовсе не имело ввиду при этом поставить поэта в такие условия, при которых он мог бы остепениться. Последней цели юг совсем не мог отвечать. Екатеринослав, Кишинев, а затем Одесса — все эти города в то время представляли удивительную смесь европейской цивилизации с азиатской распущенностью. Там встречались люди всех наций, и, благодаря этому, господствовала особая международная нравственность, т.е. было полное отсутствие нравственных правил. Бездеятельная жизнь высшего общества наполнялась кутежами и скандалами, которые часто оканчивались дуэлью.
В такой нравственной атмосфере Пушкин должен был провести около четырех лет. Если мы вспомним, что уже в петербургской жизни равновесие духовных сил поэта было нарушено, то легко поймем, как должна была сложиться внутренняя жизнь Пушкина на юге.
«Без слез оставил он с досадой венки пиров и блеск Афин» (т.е. Петербурга). В первое время он был даже «глубоко тронут великодушными мерами правительства относительно его, которые окончательно уничтожили смешную клевету». Но скоро поэтом овладели совсем иные мысли и чувства. Забывая о том, чем вызвано изгнание, он стал считать себя невинной жертвой зависти, клеветы и светской сплетни. Чувство озлобления на несправедливость петербургского света приняло в его душе невероятные размеры и было перенесено на окружавшее поэта общество. Пушкин стал рисоваться полным презрением к условным обычаям светской жизни, одежде, манерам и т.п.
Но наиболее резко обнаружился этот разлад с обществом у Пушкина в религиозной области, именно — в том вольнодумстве, которым отмечены годы пребывания поэта на юге. Этот замечательный период смущал и современников Пушкина, и его биографов. Многие недоумевали, как мог поэт дойти до такого вольномыслия, и, тем более, как мог он после столь явного заблуждения возвратиться на путь веры. Конечно, «душа человека, по словам Пушкина, есть недоступное хранилище его помыслов» и мы лишены возможности проследить во всех подробностях тайну падения и возрождения поэта. Тем не менее, мы имеем достаточно данных (в произведениях самого Пушкина и в свидетельствах близких к нему лиц) для того, чтобы восстановить существенные моменты религиозного кризиса в жизни Пушкина.
В своих петербургских эпиграммах Пушкин жестоко осмеивал, между прочим, и уродливые явления господствовавшего тогда в высших сферах мистицизма (князь А. Н. Голицын) и фанатизм некоторых пастырей церкви (известный архим. Фотий). Мы не имеем нужды решать вопрос о том, насколько прав был поэт в своих обличениях. Для нас эти произведения интересны только в том отношении, что в них Пушкин еще строго отличает самую религию от ее искаженных обнаружений и недостойных носителей. С переездом на юг это различие в сознании Пушкина, по-видимому, все более сглаживается. Религия становится в его представлении только одной из сторон общественной жизни, которой поэт бросал гордый вызов. Отсюда «странности» у Пушкина начинают проявляться и в отношении к религии. Он также щеголяет вольнодумными суждениями и неблагоговейном поведении в церкви, как и оригинальностью костюма. Особенно он любил дразнить своими вольностями людей со строго религиозными убеждениями. Ряд таких поступков завершается у Пушкина кощунственной поэмой («Гаврилиада», 1823), которая была им написана «просто из молодого литературного щегольства». С другой стороны, поэт, по-видимому, с полной искренностью дает своему брату в письме уроки эгоистического презрения к людям (1822 г.), а сам берет в Одессе у англичанина Гунчинсона «уроки чистого атеизма» (1824 г., март). Таким образом, и внешняя, и внутренняя жизнь Пушкина на юге носила явную печать безрелигиозности, угрожающей окончиться для него полным нравственным разложением. Что же удержало поэта от такой гибели? Со свойственной ему правдивостью он сам ясно говорит, кому и чему был обязан спасением.
Эти лучшие, благородные стороны души поэта, не для всех приметные за его «странностями» на юге, ясно обнаружились в то время, когда Пушкин после шумной жизни южных городов очутился в уединенном с. Михайловском.
Полный досуг позволил ему всецело отдаться чтению, причем среди разнообразных книг, интересовавших Пушкина, мы видим и Библию, о присылке которой он усиленно просит брата.
Спокойствие деревенской обстановки невольно передается душе поэта. Среди напряженной умственной работы он чувствует, что его «силы раскрылись совершенно». И действительно, двухлетняя жизнь в Михайловском ознаменована множеством произведений, значительных и по внешнему объему, и по внутренним достоинствам. («Борис Годунов», четыре главы «Евгения Онегина» и проч.). Между ними мы видим значительное количество и произведений чисто религиозного характера. Последние, правда, имеют по преимуществу форму подражаний (Подражания кн. Песнь Песней, Корану и проч.); но как справедливо заметил уже один исследователь, под этой заимствованной оболочкой скрывалось собственное религиозное чувство Пушкина. Своей наибольшей высоты это религиозное настроение достигает в «Пророке», где поэт показал, насколько глубоко его душа могла проникаться библейскими образами.
Если мы попытаемся кратко определить характер религиозного развития Пушкина во второй период его жизни, то для этой цели лучше всего воспользоваться следующей строкою одного из пушкинских переводов: «Не верить хочет он, хоть верит»… (Из «Ариоста»). Действительно, в бурные годы изгнания Пушкин, по-видимому, только старается сомнениями ума побороть в себе веру сердца. Но религия, этот «вечный источник поэзии у всех народов» («Мысли на дороге»), даже помимо воли заблуждающегося поэта, отражается в его произведениях и возвышает его над миром страстей. При таком содействии поэзии сердце поэта одерживает победу над его разумом и пленяет его в послушание веры.
С таким сознанием вступал Пушкин в новый период своей жизни. Но как ни законно было это желание «отдыха», — ему не суждено было осуществиться. До самой смерти Пушкин боролся и со своей «неуимчивой» природой, и с людьми, которые не хотели забыть его прошлую жизнь, и с обстоятельствами, которые складывались для поэта очень неудачно и часто омрачали «ясность» его души.
Почувствовав себя очень тяжело среди столичного шума, после уединенной жизни в Михайловском и томимый скукой, Пушкин несколько лет ведет скитальческую жизнь (переезды из одной столицы в другую, путешествие на Кавказ). В 1831 г. он женится в надежде, что его жизнь, войдя в обычную колею, пойдет более спокойно. Вместе с женитьбой на Пушкина легло тяжелое бремя забот о материальном благосостоянии. К удивлению многих, он становится образцовым семьянином, любящим мужем и нежным отцом. Но, с другой стороны, эта же семейная жизнь, втягивавшая поэта в «большой свет» со всеми его увеселениями, пересудами и сплетнями, доставляет Пушкину невыносимые нравственные страдания. В таких трудных обстоятельствах поэт часто теряет спокойствие, а вместе с этим — его покидает иногда на целые месяцы и вдохновение.
Такое тревожное состояние не осталось без последствий и в области религиозных чувств и мыслей поэта. Оно отразилось здесь двояко. С одной стороны, томление духа среди житейской суеты заставляло Пушкина все чаще «сердцем возлетать во области заочны, чтоб укреплять его среди дольных бурь и битв» («Молитва»). Он постоянно читает Библию, заучивает особенно трогательные молитвы православной церкви и часто ведет серьезные беседы о религиозных вопросах. Отсюда и в произведениях последних лет мы видим значительное количество библейских образов и ярких выражений сильного религиозного чувства («Ангел», «Мадонна», «Юдифь», «Странник», «К распятию», «Молитва» и проч.). Что эти проявления религиозной настроенности были вполне искренними, — доказательством того служат письма поэта к его жене, где трогательная заботливость о семействе у Пушкина весьма часто говорит языком религии. Ко всему этому нужно прибавить, что сердце Пушкина теперь наполняется жгучим раскаянием при воспоминании о легкомысленных выходках против религии в годы пребывания на юге. Но прибегая к утешениям религии, Пушкин хорошо сознавал, что та жизнь, которую он вел, была очень далека от «узкого пути спасения» («Странник»). Поэтому Пушкин с особой любовью рисовал для себя в воображении иную, лучшую жизнь, где религия должна занять подобающее ей место. «Покоя сердце просит, — говорит он незадолго до своей кончины, — давно завидная мечтается мне доля, давно усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег… О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню? Поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь… религия, смерть…»
Но как ни часто Пушкин «погружался духом в божественное красноречие» Евангелия, были все-таки случаи, когда «однозвучный жизни шум» заглушал у поэта голос религиозного чувства и исторгал у его лиры «злобные звуки». В минуты «праздной скуки» жизнь ему казалась «даром напрасным, даром случайным». И чем сильнее были эти приступы сомнения и злобы, тем глубже было следовавшее за ними раскаяние. Последним и наиболее сильным из таких приступов был порыв крайнего раздражения, который привел Пушкина к несчастной дуэли. Но в последние часы жизни та буря, которая волновала душу поэта неодолимой страстью (по словам Жуковского и других свидетелей его кончины), исчезла бесследно. Он умер со словами христианской любви и прощения на устах, так что напутствовавший его духовник говорил (кн. Вяземскому) со слезами о благочестии, с которым умирающий исполнил христианский долг. «Никогда — говорит Жуковский — на лице Пушкина не видал я выражения такой глубокой, величественной и торжественной мысли (как в первые минуты смерти). Она, конечно, таилась в нем и прежде, будучи свойственна его высокой природе; но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина…».
С детства до могилы, несмотря на бурные увлечения молодости, религиозная вера жила в душе Пушкина и, освещая ему жизненный путь, ярко отражалась и в лучших его произведениях.
Друг Пушкина, П. Я. Чаадаев, в одном из своих «Философических писем» (1836 г.) высказал несколько мыслей о Русской Церкви в духе того направления, которое впоследствии получило название западничества. Несмотря на все расположение к Чаадаеву и единомыслие с ним по многим вопросам, Пушкин поспешил сделать своему приятелю ряд веских возражений.
«Нет сомнения, — писал он, — что схизма нас отделила от остальной Европы и что мы не участвовали ни в одном из великих событий, которые ее волновали. Но у нас было наше собственное призвание…Вы говорите — продолжает Пушкин — что мы черпали христианство из нечистого источника, что Византия была достойна презрения и презираема и т.п. Но, друг мой, разве сам Христос не родился евреем, и Иерусалим разве не был притчею во языцех? Разве Евангелие от этого менее дивно? Мы приняли от греков Евангелие и предания, но не приняли от них духа ребяческой мелочности и прений. Нравы Византии никак не были нравами Киева. Русское духовенство до Феофана было достойно уважения: оно никогда не оскверняло себя мерзостями папства, и, конечно, не вызвала бы Реформации в минуту, когда человечество нуждалось больше всего в единстве…»
Ту же мысль о важном историческом значении русского духовенства и о необходимости для него серьезного образования Пушкин развивает в одной заметке 1822 г.: «Екатерина явно гнала духовенство, угождая духу времени. Но лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает у них самую возможность заниматься важною своею должностию. От сего происходит в нашем народе к равнодушие к отечественной религии, ибо напрасно почитают русских суеверными… Жаль, ибо греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер. В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святынею религии, оно всегда было посредником между народом и государем…Мы обязаны монахам нашей историей, следственно, и просвещением».
Проникнутый сознанием столь важного значения церкви и духовенства в исторических судьбах русского народа, Пушкин не упустил из внимания и той важной задачи, которая предстояла нашей церкви в 20–30-ых годах при завоевании Кавказа. На вопрос «Что надо сделать для умиротворения этого бурного края?» Пушкин отвечает: «Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века (чем влияние торговых сношений, роскоши и т.п.) — проповедание Евангелия; но об этом средстве Россия доныне и не подумала. Терпимость сама по себе — вещь очень хорошая, но разве апостольство с ней не совместно? Разве истина дана нам для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не думал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братьям, лишенным доныне света истинного. Так ли исполняем мы долг христианства? Кто из нас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыне Африки, Азии и Америки, в рубищах, часто без обуви, крова и пищи, но оживленным теплым усердием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака, или странствующего семейства диких, или мальчика, а затем нужда, голод и мученическая смерть. Кажется, для нашей холодной лености легче взамен слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты, чем подвергаться трудам и опасностям по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров… Кавказ ожидает христианских миссионеров…» (Путешествие в Арзрум).
Такие высокие мысли высказывал человек, слывший за безбожника и страдавший за эту репутацию!.. Если мы дополним изложенные взгляды Пушкина некоторыми его проектами литературных работ (напр., план поэмы «Галуб»; программа рассказа, начин. словами: «Цесарь путешествовал»… и т.п.), то нам станет ясно, что те возвышенные идеалы истины, общественного блага и художественной красоты, которые Пушкин высказывал в своих произведениях, в его душе находили свое высшее единство и опору в идеалах религиозных.
***
В заключение еще несколько мыслей А.С. Пушкина о религии.
«Есть Книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелием, – и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие».
(Заметка А.С. Пушкина к сочинению Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека», опубликованному в журнале «Современник» в 1836 г.)
«Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния и ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному.
…В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и Государем как между человеком и Божеством. Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением».
(Из статьи «По смерти Петра…», 2 августа 1822 г).
(Источники: А.С. Пушкин Собрание сочинений в 10 томах. Ленинград. «Наука» 1977 – 1979; Лотман Ю. Пушкин. Биография. Издательский дом «Искусство» М. 2003; «Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками». В 2-х томах. М. Издательство «Правда» 1987; Ужанков А.Н. «А.С. Пушкин и Православие». М. 2013; Гайда Ф. «Новейшая история есть история христианства: Пушкинский взгляд на Россию и Российское государство». Pravoslavie.ru)
Александр Медельцов
Историк, член Союза писателей Беларуси