Имя Феофана Грека стоит в первом ряду древнерусских иконописцев, его выдающийся талант признавали уже современники, именуя «философом зело хитрым», то есть весьма искусным. Он производил огромное впечатление не только своими работами, но и как яркая личность.
Общепринятая версия гласит, что Феофан родился в Византии, в самом ее сердце – Константинополе в 1340 году. Именно за это его прозвали Греком. На Руси он появился 30-летним юношей, в 1370-м году. Есть предположение, что он сопровождал митрополита Кирпиана в Новгород. Через два десятка лет переселился в Москву, где и прожил всю оставшуюся жизнь. Некоторые историки подтверждают, что Грек некоторое время жил в Коломне и Серпухове, оставил после себя много шедевров, которые, к сожалению, до нас не дошли.
Основным источником биографических сведений о Феофане Греке стало письмо писателя и художника Епифания Премудрого, которое адресовалось преподобному Кириллу Белозерскому. В этом послании Епифаний рассказал о жизни и деятельности Грека, о методиках его работы.
Вот его свидетельство: «Когда я жил в Москве, там проживал и преславный мудрец, филосов зело хитрый, Феофан, родом грек, книги изограф нарочитый и среди иконописцев отменный живописец, который собственною рукой расписал много различных церквей каменных — более сорока... в Константинополе, и в Халкидоне, и в Галате, и в Каффе, и в Великом Новгороде, и в Нижнем. Но в Москве им расписаны три церкви... В церкви св. Михаила он изобразил на стене город, подробно вырисовав его красками; у князя Владимира Андреевича он изобразил на каменной стене также самую Москву; терем у великого князя расписан [им] невиданною [раньше] и необычайной росписью... Когда он все это изображал или писал, никто не видел, чтобы он когда-либо взирал на образцы, как [это] делают некоторые наши иконописцы, которые в недоумении постоянно [в них] всматриваются, глядя туда и сюда, и не столько пишут красками, сколько смотрят на образцы. Он же, казалось, руками пишет роспись, а сам беспрестанно ходит, беседует с приходящими и умом обдумывает высокое и мудрое, чувственными же очами разумными разумную видит доброту. Сей дивный и знаменитый муж питал любовь к моему ничтожеству; и я, ничтожный и неразумный, возымел большую смелость и часто ходил на беседу к нему...
Сколько бы с ним кто ни беседовал, не мог не подивиться его разуму, иносказаниям [«притчам»] и его хитростному строению. Когда я увидел, что он меня любит и что он мною не пренебрегает, то я к дерзости присоединил бесстыдство и попросил его: «Прошу у твоего мудролюбия, чтобы ты красками написал мне изображение великой святой Софии Цареградской, которую воздвиг великий Юстиниан, уподобляясь премудрому Соломону; некоторые говорили, что по качеству и величине это — Московский Кремль внутреннего города... если странник... пожелает ходить без проводника, то ему не выйти, не заблудившись... Юстиниана [ты] напиши мне сидящим на коне и держащим в правой своей руке медное яблоко (говорят, размеры его таковы, что в него можно влить два с половиной ведра воды); и это все вышесказанное изобрази... чтобы я... вспоминая твою работу и глядя на такой храм, мог бы представлять себе, что нахожусь в Цареграде». Он же, мудрец, мудро ответил мне: «Невозможно, — молвил он, — ни тебе того получить, ни мне написать, но, впрочем, по твоему настоянию, я частично напишу тебе, и то это не часть, а сотая доля, от множества малость, но благодаря этому малому, написанному нами изображению и остальное ты представишь и уразумеешь». Сказав это, он смело взял кисть и быстро написал изображение храма наподобие подлинной церкви в Цареграде, и дал его мне. От того листа была великая польза и прочим московским иконописцам, так как многие перерисовали его себе, соревнуясь друг перед другом...» (Цит. по Лев Любимов. Искусство Древней Руси. Москва. «Просвещение». 1974. С. 192-193).
Епифаний не описывает обстоятельства, заставившие Феофана покинуть свою родину, Византию. Если же смотреть на политическую, религиозную, художественную, иконописную обстановку того времени, то об этом можно догадаться. Время для Византии было тяжелое, постоянные набеги турок, что менее чем через столетие привело к падению Византийской империи, превращению величественной православной Софии в Константинополе в мусульманскую мечеть, гонению на православных. Как писал советский искусствовед Лев Любимов, «что было делать Феофану на родине, где, под занавес, утверждался самый холодный, самый сухой академизм, при котором всякое оживление храмовой росписи трактовалось как придача «беспорядочного движения образам святых»…Феофану, вероятно было тесно в Константинополе. Византия, которую покинул Феофан, была действительно издыхающей, полностью утратившей свою былую великодержавность и уже обреченной на заклание». (Л. Любимов. Указанное произведение». С. 194)
Что же увидел Феофан в Новгороде, куда он попал (еще до Москвы), очевидно, из Каффы (Феодосии)?
Он увидел народ, не прозябающий в словопрениях, а упорно и вдохновенно воздвигающий надежное здание своего будущего, страну, часть которой еще была под властью монголов, но где накапливались силы для свержения ненавистного варварского ига. Он увидел нацию не издыхающую, а развивающуюся в постоянном творческом порыве и хотя еще не совсем свободную, но сознающую свои возможности и свою жизненность. Он увидел город, где предприимчивые посадские люди не стеснялись предъявлять свои требования, где демократические силы не капитулировали перед правящей аристократией, город, украшенный прекрасными храмами, сияющий белизной своих стен и золотом куполов, и где искусство, не зная застоя, бурно развивалось в одном ритме с бурлящей народной Жизнью. Он увидел фрески Нередицы и, конечно, осознал живописную мощь и величественную вдохновенность их образов, равно как утонченность образов Михайловской церкви. Он должен был восхититься полнокровием и яркостью новгородской иконописи. И поняв, и полюбив ее, он сочетал с ней собственную гениальность, всю страстность своего не знающего преград художественного темперамента, радуясь тому, как его дерзания благодарно воспринимались на новгородской почве.
В отличие от византийцев той поры, новгородцы сами были склонны к дерзаниям. Ведь немалых успехов достигло в Новгороде движение стригольников, людей строптивых и действительно дерзостных, не признававших церковной иерархии, утверждавших, что каждый вправе общаться с богом, независимо от духовенства, и вместо того чтобы исповедоваться в храмах, уходивших в поле, чтобы каяться в грехах самой «матери сырой земле». Пусть эта ересь и была в конце концов подавлена, ясно, что жесткий византийский догматизм был мало созвучен трезвому мышлению новгородцев.
Не догматизмом, а размахом своего творческого вдохновения покорил их Феофан Грек.
В 1378 году в Новгороде боярин Василий Данилович и «уличане» — жители Ильинской улицы заказали Феофану «подписать» церковь Спаса Преображения.
Эта была первая работа Феофана Грека в России. О ней упоминается в Третьей Новгородской летописи: «В лето 6886 (1378 год от Р. Х.) подписана бысть церковь Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа во имя боголепного Преображения …. А подписал мастер греченин Феофан». (цит. по В. Сергеев. Рублёв. ЖЗЛ. Москва. 1991.) К сожалению, роспись сохранилась не полностью, но и в таком виде она поражает удивительным живописным мастерством и свободой. А неординарность образов свидетельствует о знакомстве автора с учением исихастов, монахов-мистиков, в основу духовной практики которых было положено созерцание нетварного Фаворского света.
Безудержный темперамент, смелая и свободная, как бы под молниеносными ударами кисти возникшая, эта живопись потрясла современников. Люди у Феофана изображены в состоянии исключительном, внутренняя жизнь доведена до предельного накала, заострена до последней возможности. Цвет росписи выглядит сейчас, возможно, по-иному — шестьсот лет способны изменить звучание живописи даже в такой «вечной» технике, как фреска. Какие-то тонкие оттенки красочного звучания утрачены. Монохромный, красновато-коричневый колорит вначале не выглядел столь сумрачно. Но и в ликах феофановских святых видно подчас трагическое борение, встреча с божественным потрясает человеческую природу.
Мир его фресок — это движение, драма, потрясение. Созерцание, тихая погруженность, внутренний покой им совершенно чужды.
После 1378 года Феофан перебирается в Нижний Новгород. Об этом мы знаем от Епифания, летописи о работах «гречина» на берегах Волги не упоминают. О них можно судить лишь предположительно. Придворный Архангельский собор в Нижнем Новгороде сгорел в 1378 году. Археологические раскопки, которые проводились уже в наше время, показали, что этот храм-усыпальница нижегородско-суздальских князей расписан до пожара. Впоследствии он, очевидно, уже не возобновлялся. В городе были еще три каменные церкви. Древний Спасский собор начала XIII века перестраивался в 1350—1352 годах. К тому времени главный городской храм сохранял богатое и старинное убранство — полы из медных плит и медные врата, «писанные златом». От этого храма не осталось сейчас никаких следов, неизвестно даже место его расположения. Феофан мог, конечно, «подписывать» его, но это предположение маловероятно. «Гречин», безусловно, не один, а с дружиной, что помогала ему в Новгороде, приглашен был в Нижний как стенописец. Для писания икон могли найти мастеров и поближе. Думать, что главный храм большого и достаточно богатого княжества после 1352 года более четверти века простоял без фресок, трудно.
Остается еще два возможных места трудов Феофана в Нижнем. В 1370—1371 годах здесь были построены одна за другой две белокаменные церкви. Для их росписи или, по крайней мере, одной из них сюда и был приглашен знаменитый грек. На самом берегу Волги, на Нижнем Посаде у причала высился — отражался в речной воде храм Николы на Бечеве. Святой Никола почитался покровителем торговцев, плавающих и путешествующих. Церковь в его честь стояла у реки, где проходили «бечевой» древнерусские судоводцы — бурлаки. Если здесь и пришлось работать Феофану, то его фрески погибли еще в 1520 году, когда Никольский храм разрушился от большого пожара.
В городском Благовещенском монастыре по заказу московского митрополита Алексея построили, по слову его жития, «церковь камену прекрасну». Митрополит, который сам посетил в 1370 году Нижний Новгород, заботился о ее украшении — «всяческими добротами украси...». Скорее всего с поручением Феофану расписать митрополичий храм и связана его поездка в этот город.
Подробности работы здесь греческого мастера чрезвычайно важны для выяснения «темных» мест биографии Рублева, и прежде всего очень важного вопроса — когда и где могли встретиться оба художника — начинающий и прославленный?
Вряд ли Феофан, работавший быстро и увлеченно, мог надолго задержаться с росписью одного или двух, в крайнем случае, трех нижегородских храмов. Год- два, самое большее три, ушло на выполнение местных заказов. Дальше феофановская дружина должна была ждать других приглашений. Конечно, она могла жить писанием больших иконостасных шли более мелких икон. Их можно было писать и в холодное время, сидя в теплых хоромах. Могли быть заказы и на лицевые, с заставками и миниатюрами, драгоценные рукописи. Во всяком случае, какую-то часть 1380-х годов Феофан провел в Нижнем. Есть свидетельство, что у него были здесь русские ученики-подражатели. До наших дней в соседнем с Нижним Новгородом Городце сохранилась примечательная икона начала XV века. На иконе изображен Илья-пророк в пустыне в окружении сцен из его жизни. Местный мастер перенес в это произведение многие приемы феофановских стенописей — свободные композиции, заостренную выразительность, мрачноватый, тяготеющий к монохронному звучанию колорит. Возможно, работая в Нижнем, Феофан познакомился с местным мастером Прохором. Впоследствии, когда им придется вместе работать, летописи укажут происхождение старца Прохора — «с Городца».
Произведения греческого художества высоко ценились и в Нижегородско-Суздальском княжестве. То была оценка не только художественная. Греки — наследники самых первых времен христианства, хранители древнейших святынь. Привлекала и широкая образованность, «изящество» мысли византийских выходцев. В 1381 году находившийся в Константинополе суздальский епископ заказал здесь написать для соборов обоих больших городов своей епархии одинаковые иконы Богоматери-Одигитрии (Путеводительницы) — точные копии с почитаемого в столице Византии образа. Их привез на Русь грек-монах, который славился выдающимся образованием. В летописи он назван философом: «Дионисий, епископ Суздальский присла изо Царягорода с чернецом с Малахием с философом, переписа образа два пречистые Одигитрии... в той же образ и в меру, в широту и в высоту, и поставлен бысть в соборных церквах, един в Новогороде Нижнем, а другой в Суздали».
Наверное, Феофан видел эти иконы, помнил греческий их подлинник. Не исключено, что встречался со своим земляком — «философом» Малахием, беседовал с ним на родном языке, показывал свои работы.
Первые сведения о трудах Феофана в Москве относятся к 1395 году. Вероятно, что он стал великокняжеским мастером и начал работать в московских пределах раньше этого времени. Когда это случилось, точно установить невозможно. Следует исключить начало 1380-х годов. Вряд ли могли еще быть окончены его труды в Нижнем к лету 1382 года, когда Москва подверглась страшному разорению от набега ордынского «царя» Тохтамыша.
Погром города был чудовищным. На памяти москвичей такого не бывало. Москва, «велик и чуден град», была сожжена, перебито около 25 тысяч жителей. Разграблены храмы и купеческие дворы, расхищена великокняжеская казна. Множество икон, ободранных, лишенных драгоценных украшений, валялось по городским улицам. «Бе же в то время видети в граде на Москве плачь и рыдание, и вопль мног и слезы и крик неутишимый и стенание многое и печаль горькая и скорбь неутишимая, беда нестерпимая, мука ужасная и горесть смертная, страх, ужас и трепет». (цит. по А. Бычков. Московия. Легенды и мифы. Москва. «Астрель». 2005. С. 278)
Разорение Москвы от Тохтамыша воспринято было тогда, как историческая катастрофа. «Преже бе велик и чуден град, — скорбит летописец, — и многое множество людей бяше в нем... В се же время изменися доброта его и отыде слава его...» (Там же)
Москва скоро оправится, оживет. Но в ту осень город был пуст. Пепелища на месте улиц, выгоревшие изнутри, почерневшие каменные храмы, наполненные трупами. «И не бе в них пения, ни звоненья, никого же приходяща к ним... никого же в граде осталося, но бе пусто в нем...» (Там же)
Вряд ли Феофан Грек и Рублев могли находиться тогда в Москве. По данным летописей, к лету 1382 года, еще до нашествия ордынцев, была достроена рухнувшая за два года перед тем Успенская церковь в Коломне. Пограничная Коломна раньше других получила вести о надвигающейся опасности. Епископ Герасим уехал на время в Новгород. Вполне возможно, что иконописцы последовали за ним или через Москву двинулись на север, к Твери, Вологде — Дмитрий Донской с семьей спасался в Костроме, Владимир Андреевич пережидал беду в Волоке Дамском.
Маловероятно, что непосредственно после 1382 года разоренная Москва могла вести большие художественные работы. Но через десять лет они возобновляются. В 1392 году расписывается Успенский собор в Коломне — «подписана бысть на Коломне церковь камена Успение Богородици, юже созда князь Дмитрей Ивановичь дотоле еще за десять лет» (Цит. по Л. Любимов.Указ. соч.). Возможно, для этой росписи приглашен был и Феофан. Работы в очень большом по тем временам храме собрали многих, если не всех, московских мастеров,
Много событий произошло за десятилетие со времени последнего разорения Москвы. Не было уже в живых Дмитрия Донского. Он скончался тридцати восьми лет от роду в 1389 году. Поминались его победы над «погаными». Заступником русских людей «и избавителем от всех злых, находящих на нас», остался он в народной памяти.
А осенью 1392 года, когда уже зацвела нежными цветами стенопись коломенского храма, еще одна горькая весть облетела московские пределы. Умер Сергий Радонежский. Уходили люди той, ставшей уже историей героической эпохи.
Коломенская церковь Успения была для Московского княжества особенной, памятной. Разрушение Успенского собора в 1380 году коснулось, очевидно, лишь его верха, так как оно не помешало князю Дмитрию молиться в соборе перед походом на Куликово поле. Храм был восстановлен вскоре после Куликовской битвы.
Создание этого храма для многих поколений русских людей связалось с Донским побоищем. В документах XVI века церковь так и звалась Успенской Донской. Здесь был придел в честь Дмитрия Солунского — тезоименита великого князя, мученика, который во многих странах почитался покровителем воинов, сражающихся за христианскую веру. Теперь на месте церкви времен Дмитрия Донского в Коломенском кремле стоит обширный собор, построенный в XVII веке. Первоначальная церковь была, по слову видевшего ее иностранного путешественника, «весьма величественна и высока». Была она сложена из белоснежных известковых блоков, торжественно возносились ввысь три ее главы.
Росписи храма не сохранились, но здесь, по преданию, находилась икона Донской Богоматери. Впоследствии она попала в придворный Благовещенский собор Московского Кремля. В наше время Донская икона украшает собрание древнерусской живописи Третьяковской галереи. О ней спорят исследователи, но при всех оттенках мнений остается нечто общее в воззрениях науки на это выдающееся произведение — оно тесно связывается с кругом Феофана. Спорным остается, написана ли икона самим греком, или — это предположение всего более вероятно — создана мастером из его окружения.
Ласковое выражение лица Марии, внутренняя теплота образов пленили современников. Художники из мастерской Феофана заговорили в этом произведении иным языком, чем в Новгороде, выразили иные настроения — надежды и покоя. Если начинающим мастером Рублев уже работал в 1390-х годах в Коломне, образ Донской открыл ему многое...
Есть еще одно свидетельство, правда спорное, о возможной работе Феофана, а следовательно, и его дружины в соседнем с Коломной Серпухове. Епифаний Премудрый в своих воспоминаниях о «преславном мудроке, зело философе хитром Феофане Гречине» пишет о его странных, невиданных доселе на Руси творениях. Грек расписывал не только церкви, но и княжеские терема. Терем у князя великого «незнаемою подписью и страннолепно подписан». Столь же «незнаемой» была роспись во дворе князя Владимира Андреевича. «У князя Владимира Андреевича, — вспоминает Епифаний, — в каменной стене саму Москву тако же написавый», то есть был написан вид Москвы, ее панорама. О каком дворе серпуховского князя говорит писатель? Без всякого сомнения, был у него двор в Серпухове. Но летописи упоминают и о дворе великокняжеского двоюродного брата в Московском Кремле. Что подразумевает Епифаний под выражением «в камене стене»? Если речь идет о каменной ограде — «городе», то подразумевается не Серпухов с его дубовой крепостью, а белокаменный московский град.
Если же имеется в виду терем, то данные о каменных дворах Владимира Андреевича как в Серпухове, так и в Москве отсутствуют. Как бы то ни было, а Феофан был связан с князем Владимиром, работал по его заказу. Упомянутая у Епифания панорама Москвы скорее всего написана была в Кремле стольного града. Но нельзя исключить, что Феофан участвовал и в художественном украшении Серпухова после разорения Тохтамыша.
С середины девяностых годов московские летописи начинают упоминать Феофана, который работал тогда в кремлевских храмах. Первая такая запись относится к 1395 году: «Июня в 4 день, в четверг, как обедню по чинают, начата бысть подписывати новая церковь каменная на Москве Рождество святыя Богородицы, а мастерь бяху Феофан иконник Гречин философ, да Семен Черный и ученицы их». (Цит. по В. Сергеев. Указ. соч.)
Среди безымянных учеников был, вероятно, Рублев. Через десять лет Рублев станет уже в Феофановой дружине мастером, будет трудиться вместе со своим бывшим учителем в том же Кремле.
Летом 1395 года, художники, возглавляемые Феофаном и Семеном Черным, расписывали придворную вдовы Дмитрия Донского Евдокии церковь Рождества Богоматери, Русь облетела весть, страшная, грозная. На южные русские границы двигались полчища Тамерлана, Темир-Аксака, по названию наших летописей. «Железный хромец», завоеватель Китая, Средней Азии, Закавказья, разбил Тохтамыша и вышел с несметным войском к окраинным русским городам. Захвачен и разорен был Елец. Великий князь Василий Дмитриевич собрал многие войска и стал у Коломны, по берегам Оки. Русь готовилась к сопротивлению, но уже тогда было ясно, что силы слишком неравны. Москва наполнилась множеством беженцев, которые надеялись пересидеть осаду за каменными ее стенами. Среди горожан распространились страшные слухи. Говорили, что завоеватель возвещает русским «грозы и прещения».
По обычаю, московский митрополит Киприан объявил дни всенародного очищения — вся Москва от мала до велика начала пост. Люди приносили обеты, каждый «по силе своей». В многочисленных до отказа набитых людьми московских церквах запылали свечи, целыми днями пелись молебны. И не было видно и не чаялось иной помощи и иной надежды. Великий князь с братьями по совету с митрополитом решили в начале августа перенести в Москву из Владимира древнюю святыню Северо-Восточной Руси — Владимирскую Богоматерь. Еще с XII века, со времени княжения Андрея Боголюбского пребывала эта, чтимая как чудотворная, икона в Успенском владимирском соборе.
Торжественным, печальным шествием далеко за город по московской дороге провожал Владимир свою икону 15 августа, в самый день Успения Богоматери. Когда 26 августа икону подносили к Москве, за городскими валами, в поле бесчисленное множество москвичей вышло навстречу. На месте «сретения» устроилась вскоре церковь в честь этого события, а впоследствии — Сретенский монастырь. Сретенкой называется и улица — путь шествия с иконой в сторону Кремля. Потом начнут изображать эту встречу в миниатюрах, на иконах.
А тогда, в августовские дни 1395 года, в «сретение» прославленного древнего образа выходили и иконописцы – Феофан Грек, Семен Чёрный и Андрей Рублёв. То была встреча с мольбой и надеждой. Неожиданно, по причинам, о которых на Руси не ведали, Тамерлан не пошел далее Ельца и повернул в степи... Счастливое освобождение весь народ русский воспринял как помощь — заступление Марии — «крепкой в бранях христианскому роду помощницы».
По обычаю, когда древняя икона должна была вернуться во Владимир, для Москвы на память о событиях написана была «запасная» Владимирская, ее «мера и подобие». Древнерусские «меры и подобия» не были тем, что в новое время стало называться копиями. Строго соблюдая размер и композицию изображения, художники были свободны не только в колористическом решении.
Они выражали свое отношение к изображенным лицам, свое понимание «розмысла душевного», настроения.
Через четыре года после исполнения заказа вдовы князя Дмитрия, в 1399 году, Феофанова дружина работает в Архангельском соборе — великокняжеской усыпальнице: Как яркая комета, простоявшая более десятилетия над горизонтом московского художества, тогда сверкало имя Феофана.
Благодаря Епифанию мы сейчас можем себе представить личность Феофана, который так поразил современников. Заезжий греческий художник и русский писатель-монах были духовно близки. Тому доказательство — любовный, местами восторженный рассказ Епифания, а также собственное свидетельство рассказчика, что и Феофан любил его, почасту с ним беседовал. Эта беседа могла вестись и по-русски, и на родном языке художника — Епифаний хорошо знал по-гречески. Воспоминания и летописи сходятся в определении выдающегося ума и образованности грека, называя его философом. Не расходятся эти источники в оценке его художества. Епифаний подчеркивает его исключительный дар в разных видах изобразительного искусства — в украшении книг, писании икон и стенописей. Феофан, по его словам, «книг изограф нарочитый и живописец изящный во иконописцах, иже многи различны, множае четверо десяточисленных (больше сорока.) церквей каменных своею подписал рукою...». Знатоков искусства тех лет удивляли редкостные композиции его стенописей, «страннолепные» росписи княжеских теремов, невиданные рисунки, в частности, сделанное по заказу Епифания на листе бумаги изображение Константинопольского храма Софии. Некоторые из этих «новостей» московские художники тщательно изучали, перерисовывали, «друг от друга прием- люще».
Не менее привлекала москвичей сама личность художника. Открытый, разговорчивый, будучи блестящим мастером-импровизатором, он любил работать при людях в умственных с ними беседах. Не пользуясь образцами, на память, он «знаменил» набрасывал композиции, писал быстро, то подходя к изображению, то отходя от него, проверяя впечатление от живописи на расстоянии. Так он и работал «изобразуя писаше, ногами ж без покоя стояще, языком же беседуя с приходящими глаголаше, а умом и дальняя, и разумная обгадоваша, чувственныма очима разумную видеше доброту...». «Разумная доброта» — осмысленная красота его искусства поражала, как и его беседы. Феофан уже хорошо знал русский язык, и русским его собеседникам нельзя было не удивляться отточенности, изощренности его мысли: «не мощно еже не почудитися разуму и притчам его и хитростному строению...»
Много ездивший, он легко сходился с людьми, но держался, судя по обмолвкам Епифания, с чувством большого достоинства, вызывал к себе почтительное отношение. Нелегко было, например, просить Феофана о какой- либо работе. Епифаний пишет, с каким внутренним напряжением он решился, наконец, «понудить» Феофана начертать для него на листе бумаги изображение Софийского собора. «Аз видя себе от него любима и не оскорбляема и примесих к дерзости безстудство и понудих его, рекий: «Прошу у твоего мудролюбия да шарми (красками) накартаеши изображение оныя церкви святыя Софии, иже в Цареграде»
Феофан в России не только говорил на русском языке. Менялся на Москве и язык его творчества. Работа совместно с русскими мастерами обогащала взаимными влияниями. Фрески обеих расписанных московской дружиной Феофана церквей не сохранились. Но вряд ли московские стенописи были подобны потрясающим, неистово-темпераментным фрескам, созданным им в Новгороде.
Удивительна не только манера Феофана Грека сама его личность. Фрески и иконы дают представление о нем как выдающемся художнике. Но, как отмечает Епифаний Премудрый, византийский мастер был незаурядной личностью, он свободно рисовал, невзирая на образцы, проповедовал с лесов, остроумно отвечал на вопросы людей, толпами приходивших в собор, где он писал фрески. Епифаний описывает Грека, как мы бы описывали мастеров Возрождения. Но, видимо, таким и был Феофан, византийский мастер, оставивший свой яркий след в древнерусском искусстве.
Точная дата смерти неизвестна, считается, что умер Феофан Грек примерно в 1410-м году, хотя возможно и позже, но не далее, как в 1413-м. Смерть наступила от естественных причин, так как на тот момент он уже был глубоким старцем, ему шел восьмой десяток. Сведения о личной жизни иконописца также не сохранились, историки предполагают, что ни жены, ни детей у него не было.
(Источники: М.В. Алпатов «Андрей Рублев» М. 1999. (Д.С. Лихачёв. «Культура Руси времени Андрея Рублёва и Епифания Премудрого». М. – Л. 1989) В. Сергеев Андрей Рублёв». М. Самин Д. 100 великих художников». М. 2016, Л. Любимов. Культура Древней Руси». М. 1974; В. Н. Лазарев Андрей Рублев и его эпоха. М. 1999; И. Грабарь «О древнерусском искусстве». М. 1989; А. Бычков. Московия. Легенды и мифы. М.»Астрель» 2005; История СССР в 12 томах т. 3. М. «Наука» 1968; История России с древнейших времен. В 2-х томах. Т. 1. М. 2016)
Александр Медельцов
Историк, член Союза писателей Беларуси